О свободе: четыре песни о заботе и принуждении - Мэгги Нельсон

превращению всё большего количества областей жизни (преподавания, активизма, искусства) в заботу о других и терапию; я, как всегда, подозреваю, что мужчины готовы с бо́льшим порывом взяться за дело до тех пор, пока этот порыв не предполагает заботы или исцеления, по-прежнему преследующих женщин в каждой сфере жизни. Многие мужчины, судя по всему, весьма комфортно ощущают себя в роли гуру – возможно, потому, что она дает им возможность претендовать на экспертизу: желание выдать себя за авторитетный источник диагностики + лечение могут с равной вероятностью оказаться как проявлением господства, так и проявлением заботы. В то же время, когда дело касается глобального потепления, вдобавок к прочим животрепещущим кризисам, стоящим перед нами, многие из которых начали накладываться друг на друга, мне кажется абсолютно верным, что никто не в состоянии влачить эту ношу в одиночку; итоговые смещения, несомненно, перемешали наши роли и типы отношений (что как нельзя лучше продемонстрировал опыт преподавания во время пандемии COVID-19).

Продраться сквозь первую тьму экологической осознанности проще на словах, чем на деле. Стыдно признаться (возможно, потому, что я сама не до конца всё осмыслила), но месяцы, потраченные на изыскания для этой статьи и ее написание, сопровождались соматическими приступами, которые были многократно диагностированы – к моему дикому раздражению – как «вызванные стрессом». Как будто после круглосуточного чтения текстов о массовом вымирании, энвайронментальном расизме и погибающих океанах мое внимание и моя тревога бессознательно переключились на более локализованный объект – мое тело – и зациклились на нервных тиках, боли в груди, чесотке, учащенном мочеиспускании, боли в челюсти, метеоризме, головокружении и прочем. Когда я не зацикливалась на собственном теле, я беспокоилась о здоровье и безопасности своего сына. Я безо всякой причины начинала рыдать. Я, подобно многим, кто глубоко погружается в факты, чувствовала себя как обезумевшая Кассандра, не в силах поверить, что кому-либо – в том числе членам моей семьи или мне самой – придет в голову провести любой отрезок любого дня за повторным разогревом кофе, просмотром Открытого чемпионата США по телевизору или нытьем о накопившейся почте или назойливых коллегах. Когда я наблюдала за тем, как наши так называемые лидеры не просто отрицают или не спешат высказаться, но строят злобные козни по усугублению кризиса, я чувствовала и до сих пор чувствую себя так, словно попала в кокон разрушительного безумия, где всё перевернуто вверх дном – сотни тысяч смертей от коронавируса, полицейское насилие, массовая безработица, отравленный воздух и вода, которые нам предлагают считать «потрясающими» и «прекрасными».

Если это и значит «оставаться со смутой», в этом нет ничего хорошего – и такая жизнь кажется довольно одинокой. Ведь, хотя многие из нас и думают о климате постоянно, никто не хочет по-настоящему говорить о нем, включая – зачастую – и меня. Если с криками заставлять других участвовать в разговоре, можно в конечном итоге только усугубить собственную отчужденность («В субботу температура Северного полярного круга составила рекордные 101°F. Средний температурный максимум июня – 68°F. То есть в Арктике сейчас на 33 градуса теплее обычного. Кто-нибудь вообще в курсе?» – затвитил сегодня один журналист, явно в отчаянии).

Оглядываясь назад, я понимаю: моя фиксация на собственном теле была не просто патологическим смещением. Попытки осмыслить наше общее затруднительное положение как вида только утрирует другое положение – нас как смертных существ, что даже в хороший день может оглушить. То, что, как мы опасаемся, уготовано нашей планете или нашему виду, – это то, что, как мы уже знаем, уготовано нам и всем, кого мы любим. Это тяжело.

Все эти чувства никуда не делись, но теперь я на толику яснее вижу, чем они были или по-прежнему являются: барахтаньем в первой тьме без спасательного круга навыков или солидарности, которые могли бы уберечь от падения в водоворот индивидуализированного страдания. Но есть и хорошие новости: эти навыки и эта солидарность – где-то там, в мире. Иногда нужно просто достаточно долго или невыносимо страдать, прежде чем получится найти их или признать их существование.

МУЗЕЙ ПУТЕШЕСТВИЙ – КОНЕЦ ИГРЫ – ДВОРЕЦ СОВРЕМЕННЫХ СВОБОД – НАШИ ДЕТИ И ДЕТИ НАШИХ ДЕТЕЙ – ЧТО БУДУЩЕЕ СДЕЛАЛО РАДИ МЕНЯ? – И СНОВА УРОДЛИВЫЕ ЧУВСТВА – ПОЛИТИКА И ТЕРАПИЯ – ЕЗДА В СЛЕПЫХ ЗОНАХ

Многие из тех, кто пишет о климате, утверждают, что художники сыграют ключевую роль в изобретении возможных вариантов будущего, дистопических или утопических. Мы не можем создать мир вне структуры из энергии углерода или безудержного роста, говорят они, если сперва не вообразим его – и наоборот, нам нужны образы будущего, которого мы больше всего хотим избежать: чтобы сбить нас с курса. Именно такой аргумент приводит писатель Амитав Гош в книге «Великое заблуждение», где он требует «измененного и обновленного искусства и литературы», которые напрямую бы говорили об изменении климата, – того же требуют все от Стенгерс («Мы должны научиться рассказывать другие истории – не апокалиптические и не мессианские… А такие, которые бы я – вместе с Харауэй – назвала научно-фантастическими») до коллектива «Темная гора», одним из участников которого является британский писатель и «завязавший экоактивист» Пол Кингнорт («Мы верим, что искусство должно посмотреть через край, уверенно взглянуть в лицо грядущему миру и бросить экоциду собственный вызов: художественно ответить на крушение империй разума»), и Скрэнтона («Мы должны соорудить… культурные ковчеги, чтобы и дальше нести мудрость, находящуюся под угрозой вымирания… При столкновении с концом современной цивилизации судьба гуманитарных наук – это судьба самого человечества»).

И хотя мне понятны эти призывы к изобретению или охране историй, которые помогли бы нам осмыслить и понять текущие обстоятельства посредством сострадания, воображения, юмора, солидарности и достоинства, думаю, есть смысл и в том, чтобы, по совету Чодрон, «отбросить сюжеты» – любые сюжеты, включая «прогрессивные», авторы которых прибивают свои надежды к бортам ковчега истории, движущегося по направлению к справедливости. Ведь те, кто пожил достаточно долго, в какой-то момент своей жизни начинают на физиологическом уровне осознавать то, что всегда знали на интеллектуальном: продолжительность нашей жизни не позволит нам прожить сюжет целиком. «Полноценного» сюжета, вероятно, вообще не существует. Может быть, сюжета и вовсе никакого нет. Может быть, наш мозг устроен так, что производит истории для организации пространства и времени, но это не означает, что история – единственный доступный нам способ переживания наших жизней.

Нелегко отбросить сюжет – не говоря о нашей непоколебимой вере в линейное время, – когда каждый день таращишься в зеркало на свои седеющие волосы и